Крепость.

[pitch-black]

Так. Это не пейринг. То есть, тут нет слеша, я вообще не разбираюсь во всей этой фиковой лабуде, обозначениях и предисловиях.
Для адекватного понимания нужно вспмнить хотя бы "Чернокнижника" и "Пещеру Золотой Розы", а также учесть, что я избегаю воспринимать персонажей так, как диктуют авторы фильма, во втором случае особенно.

Личто я сам вообще не знаю, к чему это. Оно просто вырвалось, как вырвается нечаянный возглас, как перехватывает горло, когда в точно рассчитанный не дОлжным быть режиссёром момент ударяет гром.

- Мне грустно, Траум.
По высокому потолку не плясали тени. В камине даже не было огня: комната, которую правильнее было бы назвать залой, освещалась ровным сиянием колдовских светильников, в которых мрачно и не первое десятилетие подряд сокрушались светлячки-эльфы. Бессмертные и негасимые. Идеальные. Вмурованные.
В комнате присутствовали двое, хотя не всякий бы сумел увидеть их - о да, увидеть их было непросто (и не только потому, что никто не осмеливался посещать Крепость), но вот ощутить легче лёгкого, ибо определённая аура пропитала, казалось, сами камни этого места. Мрачная и давящая для посторонних, для этих существ она составляла сам воздух жизни, и они дышали, как умели, будучи отравленными по воле своего разума и с молчаливого одобрения природы, а Крепость укрывала их в предрассветные часы, каждой веточкой плюща снаружи и крысой в глубине подвалов радуясь собственной нужности.
Крепость. Просто крепость. Не не краю мира, не в его середине или начале - просто Крепость. Где-то.
Они любили это место. Может быть. Если они вообще что-то любили. Скажем так, они проводили здесь время, и это при желании можно считать неким доказательством привязанности.
- Мне грустно, друг мой... - вертя большим пальцем руки кольцо, украшавшее указательный, повторил Первый. Его неизменно затянутая в чёрное фигура неудачным чернильным наброском портила безупречный абрис кресла: синий шёлк казался грубо зачёркнутым, а там, где белые волосы Первого касались ткани, наверное, перо и вовсе прокололо бумагу. В любом случае тот, кто вычерчивал на полях надменный британский профиль колдуна, был не в духе - уж очёнь жёсткими получились глаза, слишком канонически-презрительным изгиб губ. Но ничего не поделаешь: Первый изучал кольцо, будто видел его впервые за те триста лет, что носил, и вопросы внешности волновали его менее всего.
Да, ему действительно было грустно.
Тот, к кому обращались эти слова, вполне разделял это состояние духа. Он казался противоположностью и странным в то же время отражением собеседника - может быть, что-то в выражении лица или в привычке хмурить брови? Точёные черты Второго, штрихи тёмных волос, аккуратно обрисованные усы и бородка - ничего похожего, но в усталых жестах, в чуть ссутуленных плечах сквозило некое подобие, вернее, его тень, дрожащая в преддверии полудня.
- Мы обречены на это, Джулиан. Наша беда в том, что исчезла почва для амбиций... - улыбнулся в пустоту Второй. Он стоял спиной к окну, не имевшему ни рамы, ни стекла, только некрашеную доску подоконника во всю ширину кладки, в которую Второй и упёрся локтями.
- Её выбили из-под наших ног мы сами.
- Нам осталось только сражаться друг с другом, пока у сочинителей не кончатся чернила.
Первый зевнул, оставив играться с кольцом.
- Я лучше лягу спать лет на двадцать, чтобы потом встать и помучить тебя новыми колкостями. У меня они будут выдержанными, как вино, у тебя свежими, словно зелень, и наш контраст сохранит свою целостность.
- Шутка про зелень заплесневела, Джулиан. Ты хочешь лечь в подвал, хотя тебе следует выбраться оттуда.
- О да, мой знаток подземелий, сырости и земных недр, как тебе заблагорассудится...
Первый поднялся из кресла - неторопливо, с некоторой даже ленцой, и подошёл к окну. Предрассветные сумерки, казалось, вздохнули, увидев его смотрящим на горизонт - скоро взойдёт солнце, как обычно, по чёткому графику, и Первый вполне способен совершить такую банальность, как пронаблюдать за этим процессом.
- Тебе повезло немного больше: тебя было немного больше.
- Пустяки, - Первый стянул с пальца кольцо и, высунувшись по пояс и вытянув далеко вперёд руку, уронил его в ров.
- Разумеется. Зачем ты кормишь рыб металлом?
- Чтобы они сковали цепь для своего молчания, так они скорее от него избавятся. Скажи мне, Траум... и с чего я называют тебя "Мечтой"?
- С того, что никому из нас не нравится моё имя. А ещё потому, что мой ложный образ состоит в основном из чужих грёз.
Второй поддел ногтем край разорванного на плече рукава Первого. Совсем небольшой разрыв, разомкновение ночи, в центре которого виднелась свежая полоска крови, как тайный намёк на множество путей, ведущих в бездну.
- Не делай вид, что это не льстит тебе, Тарабас, сказка сказок. Ложные образы - все, что поддерживает наше существование, так что о чем жалеть?
- Об их ложности.
- Брось. Мы чей-то сон о чьем-то забытом кошмаре.
Второй улыбнулся уголком губ.
- Откуда это?
- Я выходил наружу. Цикл начинается - я уже видел, как собирают котов в корзину, значит, скоро моя казнь. В меня бросили камень.
- О... так значит Охотник уже получил свой подарок. Почему он перестал приходить?
- Он искал смысл. По-моему, он искренне верил, что все это зачем-то нужно - ты, я, он, все вокруг, цикл, ложные образы, моё кольцо, Крепость, этот свет...
- И что же? Ещё одна теория, пожравшая его Левиафаном веры?
- Преотвратная. С каждым разом он все больше сливается с образом. Мне грустно, что это может случиться и с нами.
- Два первых издания Некрономикона против твоей книги, что он вылечится через месяц.
Первый оторвался от уличения светил в неизобретательности, и устало ткнулся лбом в плечо собеседника.
- Сколько раз я проигрывал её тебе?
- Ровно столько же, сколько возвращал обратно.
- Длинный-длинный день.. Послушай, наши шахматы целы?
- Их разбил Доктор. Ещё в прошлый раз.
- Как я скучаю... его безумие похоже на искусство, оно никогда не ошибается. Это будущее.
- Я тоже скучаю.
- Покажи мне, как ты творишь.. нет, постой.
- Да?
- В горле сухо.
- Выпей молочка...
- 1:1 по бородатым шуткам, Траум.
Первый обогнул тяжёлый дубовый стол и поднял с пола богато украшенный кубок, вытряхнув остатки праха. На столе полупрозрачными слезами полуденниц белели обломки слоновой кости, оправленные в сандаловое крошево. Первый накрыл кубком фигурку коня, обезображенную гневом отчаянием Третьего, когда-то также навещавешлго Крепость, и присел на корточки так, что поверхность стола оказалась на уровне его глаз. Второй подошёл сзди и положил руки ему на плечи.
- Твоя очередь...
Чаша взмыла вверх, и миниатюрный всадник, размахивая тяжёлым, размером с стилус для письма, копьём, принялся кричать и озираться. Второй улыбнулся.
Большие настенные часы, не вязавшиеся со средневековой обстановкой залы, пробили восемь...

Спустя несколько минут Второй, подперев кулаком подбородок, наблюдал из окна, как подошедший со стороны пустыря Охотник помогает Первому надеть кандалы и, поддерживая за плечи, ведёт к мрачному зданию городского узилища. Насвистывая старую бургундскую песенку, Первый спотыкался на каждом шаге, не раздражаясь, ибо проходил этот путь бессчётное количество раз. Второй помнил почти все - сперва это было страшно, затем забавно, а теперь им не осталось ничего, кроме Повторения. Скоро и ему нужно будет спускаться в подвал, чтобы по длинному подземному переходу попасть в место своей астрикт-жизни.
Второй ждал.. Ждал уже очень долго, что кто-нибудь из мифотворцев обратит на Крепость внимание и переделает, переиначит, вывернет эти стены и снимет, наконец, с её обитателей невыносимые путы определённости. Второй готов был поставить на кон всё, готов был даже разделить участь Доктора, повстречавшего однажды мифурга-душекрута и с тех пор менявшего лица каждую минуту: одно, другое, одно, другое, похожие и различные, все и ни одно - его.
Большие настенные часы пробили половину девятого.
Второй отошёл от окна, взмахом руки заставив его зарасти камнем, и отворил потайную дверь на лесницу, шаркнув в определённом месте пола.

Где-то, совсем не там, где располагается Крепость, в высоком доме, построенном по образцу пчелиных сот, двое юных дев замерли перед изощренными механизмами, рожденными человеческой мыслью для угасания самоей себя. Перед одной светящийся экран выдавал картину унылого подземелья, где черноволосый красавец со взглядом смышленого пса пытался изобразить жестокость. Перед другой корчился, умудряясь оставаться надменным, в путах хищнолицый блондин, выслушивая обвинения в чернокнижии.
Цикл начался, перемалывая их в неименованный раз, и ровное сияние экранов со вмурованными фигурками освещало комнаты с потолком низким настолько, что их хотелось назвать клетками…